О проекте
Содержание
1.Пролог
2."Разговор" с Всевышним 26.06.2003 г.
3.Туда, где кончается ночь
4.Первое расследование
5.Первое слушание
6.Применение акта амнистии к убийце
7.Отмена применения акта амнистии
8.Последний круг
9.Гурская Наталья Аркадьевна
10.Сомнительные законы
11.Теоремы Справедливости
12.Недосужие домыслы
13.Встреча с сатаной
14.О национальной идее
15.Эпилог
Статистика
1.Ответы на вопросы
2.Показать вердикт
3.Тексты и копии материалов уголовного дела
4.Тексты и копии материалов гражданского дела
5.Полный список действующих лиц
6.Статистика
7.Комментарии читателей
8.Сколько стоит отмазаться от убийства
ПОСЛЕ ЭПИЛОГА
1.Ошибка адвоката Станислава Маркелова - январь 2009 г.
2.Карьера милиционера Андрея Иванова (или Почему стрелял майор Евсюков?) - 18.01.2010
3.Ложь в проповеди патриарха Кирилла и правда рэпера Ивана Алексеева - 30.04.2010
4.Что такое Общественное движение Сопротивление? - 2014 г.
поиск
Содержание >> Первое расследование >

11. Дом печали. Встреча с Владимиром Высоцким.

В общем, граждане, в результате всех происшедших в июне - октябре 1996 года событий я оказался там, где и должен был оказаться всякий нормальный человек, попавший в мое положение, - я оказался в сумасшедшем доме. А произошло это следующим образом.
После того как следователь Бородкин О.В. передал дело на экспертизу в Республиканский центр СМЭ, в ходе расследования настало затишье. Я еще не понимал, что цели, ради которой я нанимал адвоката, я не достиг. Мои родные и знакомые «пытали» меня: что же сделал мой адвокат Гоцев за уже уплаченные мной четыре тысячи долларов США? А что я им мог ответить? Я старался не анализировать факты – так было легче. Точно пела Алла Пугачева – тяжело лететь с одним крылом. Но это не самое страшное. Хуже было то, что произошло это все у меня на глазах; что я не сделал того, что должен был сделать – я не защитил свою жену; что убили Наталью из-за моей слабости; и что сейчас эта адвокатская контора тоже пользуется моей слабостью – ничего не делает, а я им безропотно отдаю свои деньги. Нет ничего омерзительнее постоянного (ежеминутного, ежесекундного) ощущения свой собственной слабости и безвыходности своего положения. Один выход, конечно, был. Им пользуются в подобных ситуациях многие. И я не оказался исключением – лишь только заканчивался рабочий день, я доходил до первого ларечка и брал баночку джина с тоником. При этом я твердо знал, в какую урну я положу пустую алюминиевую банку и в каком ларьке возьму вторую. Натощак забирало хорошо. Натощак - потому что я тогда перестал ходить на обед в соседнюю заводскую столовую, где в то время обедали сотрудники нашего банка: там по радио постоянно играла какая-то музыка, звучали песни, и некоторые из них так цепляли за душу, что мне, чтобы сдержаться, приходилось надолго прикусывать зубами свои щеки. Понятно, что овощные салаты с кровью мне быстро приелись.
Дома за ужином я смотрел новости, и ящик выключал, потому что во всех художественных фильмах было практически одно и тоже: либо показывали умных, совестливых бандитов и честных следователей, либо ловких несгибаемых парней, которые из каждой ситуации выходили победителями, и спасали от бандитов своих любимых девчонок. И в эти неласковые дни мне, словно в сумерках, приоткрылся другой выход. В конце июля месяца в очередную годовщину смерти отца я поехал на Химкинское кладбище. Было раннее солнечное утро, площадь за железными воротами кладбища была пустынна, но в центре ее стоял стол с разной книжной продукцией, а возле стола - женщина. "Молодой человек, купите библию", - сказала она мне, когда я проходил мимо ее столика. Я взял в руки толстое в малиновой обложке издание с надписью на первой странице: "БИБЛИЯ, книги Священного Писания ветхого и нового завета», «Библейские сообщества», Москва 1995. "Берите, берите, - как-то убедительно-ласково продолжила женщина-продавец, - издание полное, освященное".
Я купил.
С тех пор почти каждый вечер, поужинав и посмотрев новости, я переползал на наш широкий диван, открывал библию, которая теперь постоянно лежала на месте жены, и старался перебраться в другой, совершенно незнакомый мне мир. Так и засыпал. В общем, я шел по известному пути.
Вино, как мне тогда казалось, помогало, но отнимало силы; глухое недовольство тем, как двигается дело, и смутные нехорошие предчувствия накапливались где-то в подсознании. Внимания моему пятнадцатилетнему сыну я совсем не уделял – только оплачивал счета провайдеров за Интернет, однако я все чаще стал замечать, как сын часами молча лежит, уткнувшись в диван лицом. И это, конечно, требовало к себе внимания. Но сил хватало только на работу, магазины, да стирку-готовку. Так прошли июль, август, сентябрь 1996 года. К октябрю месяцу 1996 года, после того как тогдашний председатель правления нашего банка Ирина Сауловна Левицкая, зайдя утром в нашу комнату и увидев мою опухшую физиономию, спросила здоров ли я, я понял, что, как теперь говорят, в борьбе добра со злом победило пьянство, и что мне пора сдаваться.
И я пошел к самому лучшему врачу, какого когда-либо знал, - к логопеду Алле Игоревне Лубенской - в молодости я лечил у нее свое заикание.

Доктор Алла Игоревна Лубенская

Как хорошо, когда хорошие люди живут долго!
Я нашел Аллу Игоревну там же, где мы виделись двадцать пять лет назад: она работала с детьми в психоневрологическом диспансере на улице Чехова (ныне – Малая Дмитровка). Я рассказал ей все. Она посоветовала мне обратиться в городскую клиническую больницу №12 (психиатрическую) к врачу Матвеевой Евгении Сергеевне, сказав при этом, что лечит не больница – лечит врач. Наверное, Алла Игоревна сказала эти слова про больницу для того, чтобы я не испугался ее названия – «психиатрическая». А я и не испугался - я знал, что это такое.
И я, конечно, обратился. Но сначала мне придется рассказать про другую психиатрическую больницу – без этого рассказа мое повествование будет, как мне кажется, неполным.

Психиатрическая клиника №8 им. Соловьева
Когда мне было восемнадцать лет, и я учился на четвертом курсе Московского электромеханического техникума им. Л.Б. Красина, мне, как и другим ребятам, пришла повестка в военкомат. Медкомиссия, обратив внимание на мое заикание, направила меня в психоневрологический диспансер, который располагался как раз на Малой Грузинской улице – неподалеку от дома, в котором я жил. Этот одноэтажный деревянный рубленый особнячок стоял на своем месте до 2004 года. Под конец своего существования он был обтянут зеленой строительной сеткой, вид имел совершенно нежилой, и работы в нем никакие не велись, но иногда вечерами в некоторых его окнах загорался слабый свет. А тогда, в 1965 году, это было обыкновенное медицинское учреждение – «белая палата, крашеная дверь». Со мной поговорили врачи-логопеды, спросили, хочу ли я служить в армии, написали и вручили мне запечатанный конверт с ответом для военкомата, а потом сказали, что у них в диспансере планируется набор в специальную группу – хороший врач будет испытывать новый метод лечения заикания. Я, конечно, в эту группу попросился. Через некоторое время занятия начались. С нами занималась врач-логопед Алла Игоревна Лубенская – сильная, строгая, высокая женщина. «Полковник медицинской службы» - это как раз про нее. Она научила нас – человек двенадцать взрослых людей, мужчин и женщин, – использовать аутотренинг для борьбы со своим недостатком. На каждом занятии мы погружались в состояние полусна, слушали ее наставления, потом полупросыпались, и начинали говорить, запоминая это состояние покоя и легкости, с которой текла наша речь. В конце каждого занятия мы здесь же писали на отдельных листочках краткие отчеты о своих ощущениях, высказывали свои соображения. Так мы прозанимались несколько месяцев – безусловный прогресс был у каждого. В процессе занятий мы узнали, что в этом диспансере Алла Игоревна работала «на пол-ставке», а основная ее работа была в какой-то больнице, где она работает с такими же, как мы, но не амбулаторно, а в стационаре. И каждому, конечно, захотелось попасть туда. Всем думалось, что ляжешь в больницу на месяц, и выйдешь из нее совершенно здоровым, свободным от своего дефекта человеком. Но это было единственное подобное место на весь Советский Союз – список на каждую группу составлялся в Министерстве здравоохранения. И попасть туда было очень маловероятно.

 Не знаю почему – может быть потому, что я, возможно, писал лучше всех свои отчеты, или потому, что я не пропустил ни одного занятия, но Алла Игоревна предложила место в стационаре только мне. Хотя лишь только теперь, почти через сорок лет, я докопался (возможно) до истинной причины такого ко мне благоволения: я должен был представлять для Аллы Игоревны чисто профессиональный интерес как пациент с отягощенной наследственностью – мои родители были глухонемыми. 19 ноября 1969 года я пришел со своими вещами в третье отделение психиатрической больницы №8 имени Соловьева. Сейчас у этого медицинского учреждения название другое - "Клиника неврозов".
Алла Игоревна определила меня в эту больницу на несколько дней раньше положенного срока – видимо, для того, чтобы никто из Минздрава СССР не перехватил выделенного ею мне места. По этой причине мне не оказалось места в палате логоневротиков (палата №2), так как предыдущая группа еще не успела разъехаться по Союзу. И потому меня положили на раскладушке в коридоре – у самого входа в эту палату. Но через два дня освободилось место в соседней палате №1 – "палате алкоголиков", и меня перевели туда. Контингент в этой палате был исключительный: в основном это были много повидавшие интересные мужики, и после каждого «отбоя» я (по сравнению с ними –совсем еще мальчишка) с интересом слушал их разговоры. Переходить в свою палату я не торопился. Наше третье отделение располагалось на последнем этаже пятиэтажного здания, Кроме этих двух палат в нашем отделении, которое занимало весь этаж, было еще пять палат, в которых лежали выздоравливающие по основному профилю больницы. Лежали там на отдыхе два известных шахматных мастера, наблюдать за баталиями которых в коридоре всегда собиралась солидная группа болельщиков.
Из окон нашей первой палаты хорошо были видны высокая кирпичная труба московского крематория №2 и строения могучей крепости – Донского монастыря. Крематорий в то время был действующим, и из его трубы каждый день шел дым: то густой, черный как сажа, чаще – обычный, серый, а иногда – белый-белый, совсем прозрачный. Появление над трубой черного дыма вызывало у обитателей палаты №1 буйство злорадной фантазии с ехидными догадками о субъекте, тело которого в тот самый момент активно превращалось в прах. Однако, когда из трубы поднимался в московское небо белый, тонкий, прозрачный дымок, грубоватые мужики обычно помалкивали. Может быть, не замечали, а может, думали о том, о чем не особенно хотелось в этой обстановке разговаривать.
Однажды после обеда, в «тихий час», когда я лежал на своей металлической койке, погруженный в аутогенную полудрему, я услышал, словно шелест листвы над головой, шум в коридоре и в нашей палате, говор медсестер и наших мужиков, а также некоторые отдельные слова: «Володечку принесли». Но весь этот шум был как бы за моим сознанием. После тихого часа у нас снова были занятия, различные процедуры, ужин. После ужина часов около восьми вечера я сидел со своим дневником в пустой столовой – она располагалась в торце длинного коридора как раз возле палаты №1. Ко мне подошел сухой, небольшого роста, жилистый, черноволосый логоневротик (то есть такой же заикающийся, как и я) из нашей группы Володя Мац, с которым я уже успел подружиться, и спросил меня, правда ли, что в моей палате лежит Высоцкий. Только теперь я понял значение того «шелеста листьев» над моей головой в тихий час и значение слов «Володечку принесли». Я взглянул в коридор – по нему решительной походкой рассерженного главврача в нашу сторону шел Владимир Высоцкий. В том конце коридора, откуда он шел, располагались процедурный кабинет и кабинет дежурного врача. Я ответил Володе Мацу: «Вон он идет». Высоцкий остановился в трех метрах от нас у лавки возле дверного проема палаты №1 (дверей в палатах не было) и заговорил с сидящими на ней мужиками. Володя Мац переспросил меня, не разыгрываю ли я его, и, после моего отрицательного ответа, ринулся к мужикам – захотел прикоснуться к Высоцкому. Я тогда знал многие песни Высоцкого наизусть – я не учил их, они сами навсегда ложились в чистые ячейки моей молодой тогда и свежей памяти. Я не знаю больше никого из своих знакомых, кто бы с таким же восхищением относился в те времена к песням Владимира Высоцкого. Но я почему-то не побежал к нему. Я часто спрашиваю себя – почему мне в то время так нравились его песни? Ведь тогда многие из его песен, которые мне доводилось слышать, были песнями из жизни преступного мира, с которым я не имел ничего общего, хотя, впрочем, и вырос на Тишинке в этой атмосфере. И я для себя нахожу лишь один ответ – в его песнях не было фальши и не было лжи, и были простой понятный язык и простые понятные чувства. Высоцкий говорил за всех нас, за всю "безъязыкую" улицу. Он был отдушиной для тех, кого душила духота пышным цветом распустившейся после отставки Хрущева эпохи застоя. Хотя такое объяснение не отвечает на вопрос, почему песни Высоцкого слушают сейчас, причем люди совершенно иного поколения. Владимир Высоцкий каждой своей песней доказывал, что мир, в котором мы живем, на самом деле не един. Он доказал, что этот мир расколот надвое - что есть наш мир, настоящий, с нормальными человеческими отношениями, какими бы своими неприглядными сторонами эти отношения иногда ни оборачивались, и есть мир другой, фальшивый, главные опоры которого "хитрость, жадность и предательство". И где какой мир - власти показали сами тем, что не пускали песни Высоцкого на большую сцену. Хотя сами в камерной обстановке любили его послушать - все-таки психика требовала ощутить себя хоть на некоторое время обыкновенным нормальным человеком, как все -  организм требовал несколько глотков чистого свежего воздуха.
В тот вечер Высоцкий взял у одного из мужиков нашей палаты металлический колпачок от авторучки, обжал его под четырехгранник, отомкнул дверь из нашего отделения на лестницу, и сбежал.
 Но дело было уже после восьми вечера, и оба выхода с территории больницы в город были закрыты на замок. А высота забора – три метра.
Владимира Высоцкого поймали. И привели уже не в наше третье, как его называли – санаторное – отделение, а в первое, находившееся двумя этажами ниже – к настоящим психам. Кто-то из мужиков потом, после отбоя, сказал, что слышал с лестничной площадки, как кричал Высоцкий, когда его тащили санитары: «Братцы, только не в первое отделение! Только не в первое!». Но его затащили в первое.
"Песня о сумасшедшем доме" , я думаю, была написана Высоцким после одного из "визитов" именно в эту больницу.  Дело в том, что наше третье санаторное отделение было организовано таким образом, что в одном конце этажа находилась столовая и выход на лестницу, а в другом конце - кабинет дежурного врача и процедурный кабинет с медсестрами, где больным далали уколы и давали лекарства. В семи палатах отделения контингент (по диагнозу) был разный: самые, надо полагать, нормальные (по оценкам врачей) были  алкоголики, потому что их палата (№1) находилась дальше всех от процедурного кабинета и ближе всех к выходу из отделения - прямо у столовой. Следующей шла наша палата - палата №2, в которой были мы - логоневротики. А дальше уже шли больные с другими отклонениями, посерьезней. И в последней - седьмой - палате, находившейся прямо возле кабинета дежурного врача и процедурной комнаты, лежали самые, как бы это сказать, нестабильные, или, по словам поэта, "буйные". Таким же образом, надо полагать, было устроено и находившееся двумя этажами ниже первое отделение, куда в тот день санитары затащили сбежавшего Владимира Высоцкого. Поэтому слова этой песни "Вчера в палате номер семь один свихнул себя совсем" написаны не для рифмы, и являются совсем не фантазией.
 И эта песня, надо полагать, была написана Владимиром Высоцким именно после посещения того - первого - отделения (потому что в третьем отделении за два с лишним месяца я такого, о чем в ней поется, не наблюдал). Может быть, именно после того его "посещения" в конце ноября месяца 1969 года.

На следующий день кто-то приехал из театра и под расписку забрал Высоцкого из больницы. Через несколько лет на моей Малой Грузинской улице по соседству с моим домом будет построен новый кирпичный многоэтажный дом (прямо напротив польского, как его называли старые люди, костела), и Владимир Высокий переедет в этот дом жить, а я буду каждое утро в семь пятнадцать, направляясь на работу на свой завод "Цвет", проходить мимо его маленького голубого "мерседеса" - единственного, наверное, в то время на всю Москву. А возвращаясь с работы вечером я этого "мерседеса", разумеется, никогда на своем месте не буду видеть, как и самого Высоцкого в течение всех этих лет до самой его смерти - мы жили совершенно разными жизнями. Тем не менее что-то нас объединяло. Не пошел я и на Ваганьковское кладбище на его похороны, как и не полез я на следующий день в толпу возле его дома, у которого Марина Влади раздавала на улице автографы. Мне сложно передать свое настроение тех дней. Очень похожее настроение создает одна из немногих его пессимистических песен "
Мосты сгорели, углубились броды". Эта песня была написана тогда, когда миллиардные тиражи печатных изданий СССР рапортовали о достижениях победившего социализма. Сейчас тоже раздается немало разных рапортов. Послушайте эту песню.
Все-таки интересные иногда бывают в жизни совпадения: если раньше я ходил на работу по Малой Грузинской улице в сторону метро Краснопресненская мимо дома, в котором жил Владимир Высоцкий (№ 28), то теперь я каждый день хожу на работу по Большому Тишинскому переулку в сторону Белорусского вокзала мимо дома, в котором живет Александр Белявский (№26). Дом, в котором я живу, стоит как раз между ними. Капитан милиции Жеглов и прикрывающийся незаслуженными наградами и офицерской формой бандит Фокс. Один говорит, что вор должен сидеть в тюрьме, и не важно, каким образом он туда его упрячет, а другой - что ножичков у них на всех хватит. И я между ними. Фокс пережил Жеглова - и никакой тебе "эры милосердия".

Но вернемся к Соловьевке. В тот раз я пролежал, если можно так сказать, в больнице им. Соловьева семьдесят дней, и вышел из нее совсем другим человеком. На прощание в «концертном зале» нашей больницы мы, выпускники палаты №2, сыграли перед пациентами нашего санаторного отделения и работниками больницы стихотворную пьесу какого-то малоизвестного автора, читали со сцены стихи и прозу, пели песни. Только для одной девушки лечение в этих стенах дало слабые результаты – Алла Игоревна оставила ее еще на какое-то время для индивидуальных занятий.

Московская городская клиническая больница №12
Итак, по совету Аллы Игоревны Лубенской я обратился в психиатрическую больницу №12 г. Москвы к доктору Матвеевой Елене Сергеевне. Последовали две недели амбулаторного наблюдения – и, после осмотра комиссией врачей, пожалуйте в стационар. Руководство мое
го  банка предложило другое решение: идти не на полный стационар (месяц стационарного лечения в таком заведении не всякому пойдет на пользу), а только на дневной: полдня в больнице – лекарства, врачи, процедуры; и полдня – на работе. Решение было мудрое - так и сделали.
Зачем я об этом пишу? Надо ли и интересно ли знать это каждому? Я для себя ничего стыдного в этом не вижу, но зато очень интересно, как этим впоследствии воспользовалась адвокатская контора «Юридический центр «ТИАН», в которой трудился мой адвокат Гоцев М.В. Да, читатель, - только ради этого, только ради этого.
Вот часть выписки из моей истории болезни:
«
Поступил: 18.11.1996 г. Выписан: 20.12.1996 г.
Диагноз: реактивная депрессия (посттравматическое стрессовое расстройство на фоне остаточных явлений перенесенной черепно-мозговой травмы).
Сопутствующий диагноз: ишемическая болезнь сердца, артериальная гипертензия.
… Выписан с улучшением...
».
Насчет «ишемической болезни сердца» они, конечно, загнули; хотя я помню испуганное выражение лица доктора, который смотрел мою электрокардиограмму – может быть там что-то нехорошее и было. Но прошло. Как только я перестал пить и выкуривать по три пачки сигарет в день. То же и с «артериальной гипертензией».
Ежедневные различные процедуры в больнице, свободный график, кое-какие лекарства и осознание своей необходимости на работе и дома сделали свое дело – тот месяц моего лечения в дневном стационаре Московской городской клинической больницы №12, конечно же, пошел мне на пользу.
А выразилось это все в одном конкретном факте, в одном моем сне. Я не сразу решился написать о нем – уже после того, как повествование мое было почти уже завершено. Сначала я хотел оставить этот сон своей тайной. Но без его описания мой рассказ был бы, наверное, неполным. И не совсем понятным. И, кроме того, поскольку в дальнейшем развитии событий сыграли определенную роль еще несколько моих снов, которые мне пришлось все-таки здесь изложить, постольку оказывается совершенно необходимым и описание этого сна. А сон короткий – всего секунда: в деревенской избе я стоял в полумраке перед иконами, и вдруг одна из них увеличилась в размерах, стала раза в два больше других и вспыхнула таким ярчайшим светом и такими полными жизни красками, каких я и в жизни-то ни разу не видел. А на иконе – счастливое лицо моей Натальи.
Это был знак оттуда, что там с ней все хорошо. А для меня - как источник силы и покоя.

Вперед

 
  infopolit