Содержание >> Применение акта амнистии к убийце >

19. Как убивают словом

Опять немного воспоминаний, от которых, увы (а может и к счастью), никуда не деться. На одной из предыдущих страничек я начал рассказывать про большой «сталинский» дом на Русаковской набережной и о Наташе Петропавловской, но потом усилием воли остановил свой, как говорится, поток сознания - я подумал, что эта история не ложится в тему моего повествования и вряд ли может быть кому-либо интересной. Но, немного погодя, мой мозг всё-таки убедил меня в том, что этот рассказ необходим. Если ты помнишь, читатель, по дороге из Калязина тридцатого июня 1999 года я задал себе вопрос: - На что они рассчитывают? И вспомнил почему-то про Сашу Горошко. Теперь по этой же причине я вспомнил и решил рассказать и про Наташу Петропавловскую.
Но сначала про НИИДАР. Я пришел туда работать осенью 1965 года с четвертого курса Московского электромеханического техникума на преддипломную практику. В те времена это предприятие носило совсем другое название – «п/я №4077». Меня определили лаборантом в одну из лабораторий второго научно-исследовательского объединения (НИО-2). Какими задачами занимался тот «почтовый ящик» я, конечно, в те поры не знал, но успел понять, что связаны они с очень модной тогда радиотехникой. А о степени важности для страны этих задач я догадался, увидев однажды осенью 1965 года на стене в НИО-2 скромное небольших размеров объявление, написанное черной тушью на белом ватмане: «Поздравляем Мусатова, Сосульникова и … (третью фамилию забыл) с присуждением Ленинской премии». Уже значительно позже я узнал, что премия была присуждена за ввод в эксплуатацию радиолокационной станции дальнего обнаружения. И тогда же я услышал в НИИДАРе байки о том, что буквально на следующий день после выхода нашей радиолокационной станции в эфир американцы сообщили об этом по «Голосу Америки» - поздравили ученых и инженеров из Советского Союза. Но сейчас разговор не об этом, о другом: также значительно позже я понял, что многие руководящие посты в этом суперважном оборонном институте занимали дети тех, кто держал в кулаке страну в тридцатые – пятидесятые годы. Только один пример: помню, что первое задание – спаять небольшую схемку на транзисторах – мне дал ведущий инженер Валера Круглов, крупный, добродушный, и сейчас бы я сказал – молодой человек. Тогда мне он казался уже достаточно взрослым (мне самому было восемнадцать). Я сел за работу, быстро все сделал, и услышал за своей спиной заливистый хохот Людмилы Заболотновой – она смеялась над тем, как я распаял в этой схеме транзисторы. Позже, конечно, я узнал, что Людмила Заболотнова хохотала всегда, везде и над кем угодно, и я, конечно, узнал, как следовало распаивать транзисторы, но тогда слышать смех Людмилы Заболотновой мне было не очень приятно, да и просто стыдно. Но ситуацию разрядил Валера Круглов: он шуганул Людмилу, показал мне, как и что надо переделать, спросил, не занимаюсь ли я радиолюбительством, и на этом инцидент был исчерпан. Потом я узнал, что отец Валеры Круглова в свое не очень-то легкое для страны время был заместителем министра внутренних дел – Валера как-то принес фотографии, на которых его отец был на одной фотографии рядом с Берией и с кем-то еще.
Ну так вот, в одной из квартир этого большого «сталинского» дома на Русаковской набережной жила Наташа Петропавловская. Она пришла в нашу лабораторию прямо из Московского инженерно-физического института, была крепкой спортивной девчонкой, ездила на туристические слеты, участвовала в разных соревнованиях. Это был 1970-й год. Наш сектор (в секторе – несколько отделов, в отделе – лабораторий), занимался разработкой электронных узлов радиолокационной станции. В этом году мы всей лабораторией решили отметить масленницу. Наташа предложила свою квартиру.
Её папа был каким-то заслуженным ученым, большим лауреатом. Она жила со своим отцом, сестрой и братом; мамы у них в то время уже не было – она умерла.
Помню, как я долго-долго, как завороженный, смотрел из окон ее квартиры на толстые, обтянутые колючей проволокой, усыпанные снегом стены и крыши внутренних строений тюрьмы «Матросская Тишина». Все остальные сотрудники нашей лаборатории словно не замечали этого жуткого соседства.

Наша лаборатория вела перспективные разработки, но в текущем плане была одна тема, которую надо было срочно сдавать военным. Разработчик этой темы Женя Кузьмин незадолго перед этим из лаборатории уволился, и руководство поставило на эту тему Наташу Петропавловскую, бывшую в то время еще молодым специалистом. Этот электронный узел не проходил тепловые испытания и требовал доработки, но сдавать надо было срочно, а радикальных изменений в схеме сделать уже было нельзя - печатные платы этого блока, естественно, уже были изготовлены заводом. Наташа стала засиживаться за приборами допоздна, бегала в цех, на испытательный стенд, общалась с военными. Потом я несколько раз видел, как она откуда-то приходила и плакала за своим лабораторным стендом. Видел не я один. Потом Наташа не пришла на работу - заболела, и её не было на работе несколько дней, может быть дней десять, может - больше. Потом я узнал, что Наташа в больнице – у нее «что-то с головой». А потом, помню, как я весело вошел в нашу лабораторию, беззаботно насвистывая какой-то мотивчик. Все наши стояли, собравшись вместе, в углу, словно придавленные, спрятавшись за одним из стендов, а Ира Горшкова мне сказала: «Коля, не свисти, Наташа умерла».
Потом нам сообщили диагноз: «Сердечная недостаточность». Никто из нас не верил этому диагнозу, все понимали, что «сердечная недостаточность» - это следствие чего-то другого.
А может быть, знать нам это вовсе было не обязательно? И, может быть, диагноз был точный? Но только не по отношению к Наташе Петропавловской, а по отношению к нам? Может быть, если бы тогда в лаборатории мы собрались бы все вместе и помогли Наташе, все было бы иначе? И даже не «все вместе», а если бы в нужный момент проявил участие хотя бы один из нас? Хотя бы я, бывший в то время всего лишь старшим техником и не имевший достаточных для помощи знаний. Сейчас-то я уверен в том, что все тогда было бы по-другому.
Да, конечно, у каждого из нас было свое оправдание: у каждого была своя работа, кто-то, как и я, учился в институте на вечернем отделении, у кого-то была семья и дети. И атмосфера у нас в лаборатории была хорошая, дружная. Но вот чего-то не хватило… "недостало".
Потом мы прощались с Наташей во втором московском крематории, который находился как раз напротив клиники имени Соловьева №8 за Донским монастырем. Я не видел, какой в тот день шел дым из высокой кирпичной трубы крематория, но я точно знаю, что этот дым был сказочно-легким, прозрачным-прозрачным, и поднимался он вертикально вверх, и уходил высоко-высоко в небо. И я точно знаю, что в тот день грубые мужики из палаты №1 третьего санаторного отделения больницы имени Соловьева надолго застыли, глядя на этот дым и на это небо, и что в тот день «тихий час» в палате алкоголиков был самым тихим во всей психиатрической больнице №8.

После крематория мы почти всей лабораторией поехали к Наташе домой на поминки. И не стеснялись своих слез.
Я не знаю, после каких разговоров с кем из наших институтских начальников Наташа приходила в слезах на свое рабочее место, но знаю точно, что Наташа умерла из-за несправедливого и хамского обращения с ней людей, для которых человек - ничто. И, конечно же, из-за своего чувства ответственности. Справедливый читатель, конечно, спросит: «А где же были все вы?». Да, бесценный мой читатель, мы все были рядом, и я в том числе. И если бы я не был рядом, я бы об этом сейчас не вспомнил. Моя жизнь тогда тоже только начиналась, и откуда мне было знать, что словом можно убить. Хотя, конечно, знать это было необязательно. Нужно было только понять, что человеку тяжело, и постараться ему помочь. Хотя бы словом.
Сохранилась фотография: в задней части автобуса сбились в веселую гурьбу сотрудники нашего сектора №24, я сидел на полу, а Наташа Петропавловская оказалась рядом со мной, а сзади нас в темных очках Костас Дубаускас.
Это было в начале мая 1970 года: НИИДАР ехал на субботник – готовить к летнему сезону наш пионерский лагерь «Пчелка», который находился за Солнечногорском недалеко от озера Сенеж. Был социализм, все были молоды и почти счастливы. Я даже написал отчет об этом субботнике в НИИДАРовской многотиражке «Наше знамя» (орган парткома, профкома, комитета ВЛКСМ и дирекции предприятия). Всего несколько строчек, но потом наш секретарь комитета ВЛКСМ Володя Чесноков при случайной встрече уважительно сказал мне, что статья написана хорошо. Я перечитал сейчас этот «отчет» - всего несколько строчек, но в них – запах реального социализма.
Такого в России больше не будет никогда. Но ведь у любого нормального человека есть, и будет всегда потребность чувствовать себя с другими вместе, и потребность не только брать, но и отдавать. Что делать человеку с этим своим свойством в нашем новом капиталистическом обществе? Может, этим людям – вместе с теми, которые вышли из социализма – не место в новой стране и они станут изгоями и обречены на вымирание? Как те евреи, вышедшие из Египта, которых Моисей сорок лет водил по пустыням? А как же, простите, христианство? Разве не сказано: "блаженнее давать, нежели принимать"? (Деяния 20:35). И разве не сказано «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут, ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше.» (Мтф, 6:19)? И потом, Моисей водил свой народ по пустыням сорок лет для другого, как раз с противоположной целью – чтобы не допустить в новую страну согрешивших неверием: «На кого же негодовал Он сорок лет? Не на согрешивших ли, которых кости пали в пустыне? Против кого же клялся, что не войдут в покой Его, как не против непокорных? Итак видим, что они не могли войти за неверие» (Евр. 3:17).

Вот эти несколько строчек той моей статейки.
«Наше знамя», 20 мая 1970 г., №20 (1343), «Это было в мае… Поеживаясь от утренней прохлады, собирались к машинам, занимали места. Поехали. Замелькали солнечные улицы города, в машинах послышались шутки, смех, потом грянула песня. Люди ехали работать. Веселая кавалькада машин быстро примчала работников 10 и 11-го цехов, ПДО, сектора №24 и других подразделений в пионерский лагерь. Через пять минут все с азартом, засучив рукава, принялись за дело. Работа закипела… Самую крупную делегацию на субботник послал сектор №24 – 35 человек, из них 15 комсомольцев. Представителей сектора можно было видеть везде: они занимались земляными работами, мыли стекла, таскали кирпичи, прибирали территорию лагеря. Незаметно пролетел день, но работы оставалось много. Но ничего, можно будет доделать в следующий раз. Когда сотрудники сектора №24 садились в последнюю машину и окинули взглядом панораму лагеря, вслед им сиял хрустально чистыми стеклами «Дом техника», белели под лучами заходящего солнца штабеля кирпича, и довольно улыбался начальник пионерского лагеря А.Кудинов. Н.Гурский».

Именно так на том субботнике все и было.
Так на что же рассчитывают прокурор Шалаев Ю.А. и следователь Виноградов Ю.Н.? На что рассчитывают адвокаты Гоцев, Ангелов и Волков? На что рассчитывают судьи Тверского областного суда? Я проехал Матросский мост и стал подниматься верх по Стромынке.
Любая война – это война ресурсов. По сравнению с моим их ресурс – бесконечен: следователи позволяют себе смеяться мне в лицо, говоря о своей маленькой зарплате; судьи утонченно издеваются, направляя уголовное дело на дополнительное расследование с заданием следствию определить – был ли нарушен общественный порядок, когда подсудимые убивали меня с женой, напоминают своими вопросами в зале суда о том, что я имею дело не с кем-нибудь - с бандитами, и что мне лучше подумать о собственной шкуре; мои адвокаты стреляют мне в спину. Каков же мой ресурс? И когда он закончится? Да и что такое, в сущности, жизненный ресурс одного человека?
Мне пока неизвестен ответ на этот вопрос, но я твердо знаю, что если бы я хотя бы одним единственным словом солгал в своих показаниях против любого из обвиняемых, - чтобы навесить на них больше того, что они сделали, - я бы не смог так долго держаться: любая маленькая ложь превратила бы в песок тот каменный фундамент, на котором я стою. Я прекрасно помню, как следователь прокуратуры Бородкин на первом же допросе и во время очной ставки с обвиняемым Виноградовым несколько раз подсовывал мне вопрос о том, выражались ли обвиняемые нецензурной бранью во время происшедшего на дороге; и я помню, как какая-то гнида зашевелилась во мне и подталкивала ответить утвердительно на этот вопрос, искушало меня солгать, но я, сжав зубы, придушил ее, заразу, и сказал правду: «Нет, не было этого, не выражались» [л.д. 205, т.1]. Подсовывал этот вопрос следователь Бородкин и Галине Петровне Гурской, и она тоже отвечала отрицательно [л.д. 154, т.1]. Я тогда еще не мог предвидеть, что этот мой ответ очень не понравится следователю Бородкину, и что он в обвинительном заключении от 10.01.1997 г. трижды напишет, что обвиняемые все-таки нецензурной бранью выражались. А адвокат потерпевшего Гоцев М.В. этой лжи почему-то "не заметит". Причина ясна: этот маленький факт позволяет иначе толковать мотив и умысел действий обвиняемых – вместо хладнокровного убийства и покушения на убийство следователь Бородкин (с участием моего адвоката Гоцева) представили происшедшее на дороге как драку (слово «драка» тоже трижды используется в том обвинительном заключении).
Так каков же мой «жизненный ресурс»? Я стою на правде, и меня не убьешь словом, как Наташу Петропавловскую, будь вас хоть тысяча судей и следователей, ибо я уже видел это; и я не буду экстраполировать поведение подлецов на всю свою оставшуюся жизнь и на всех окружающих людей, как это сделал Саня Горошко, поэтому у меня не опустятся руки; и если меня ударят по правой щеке, я подставлю левую, и вовсе не потому, что я рассчитываю на то, что преступники-прокуроры вдруг станут ревнителями закона, или что судмедэксперты вдруг вспомнят, что они бывшие медики, и что они давали какую-то там клятву, или что адвокаты вдруг вспомнят, что существуют слово «закон» и слово «честь». «Подставляя правую щеку» я, как и сказано, «не противлюсь злому», но даю возможность этому «злому» еще раз проявиться. И это я им отдаю одну за одной – до последней - свои рубахи, а не они мне, и это не я их заставляю идти со мной еще одно поприще, а они – меня.

ВОПРОС 70: Можно ли считать поиски правды исполнением завета «Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую»? ГОЛОСОВАТЬ

"Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую; и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два". Мтф.(5:38)

ВОПРОС 71: Кто кого принуждает идти очередное «поприще»: ищущий правду - лжеца, или лжец - ищущего правду? ГОЛОСОВАТЬ

Мои тяжелые размышления о собственных ресурсах привели меня к решению, что главным моим ресурсом была и остается вера - вера в свою правоту и в то, что так, как хотят они, быть не должно. И так не будет, пока есть я. А если и будет, то – без меня. И мне не интересно, как моему другу Сане Горошко, что меня ждет там, за рекой, которую в свое время переплывет каждый. И, кроме того, я знаю, что там будет – там будет суд. Поэтому я туда не спешу. Ибо, как совершенно справедливо пел Владимир Высоцкий в своей песне "Кони" , «В гости к Богу не бывает опозданий».

Вперед