Содержание >> Последний круг >

Летний сад "Аквариум", слепой старик и адвокат Фрейдензон

Вернувшись из Калязина, сразу сел и написал кассационную жалобу в Тверской областной суд. Однако уверенности в своей правоте не было, да и с отправкой можно было не торопиться - времени до истечения десятидневного срока было достаточно, - поэтому я решил воспользоваться возможностями интернета: разослал один и тот же вопрос в пять адресов разным адвокатам, которые предлагали в интернете бесплатные консультации. О цене этих бесплатных консультаций я, конечно, догадывался: основной их целью должно быть привлечение к себе потенциального клиента. Здесь для меня представляли интерес оперативность консультации и возможность сопоставить ответы различных адвокатов, чтобы потом выбрать из них одного и обратиться к нему лично. Вопрос был простой и легко формулировался: «Можно ли заявить на предварительном слушании ходатайство об исключении доказательства, о котором не было речи в исходном ходатайстве о проведении предварительного слушания?».
От виртуальной юридической консультации (www.uristy.ru) я ответа не получил, Московская областная коллегия адвокатов ответить также не удосужилась, адвокат Князев (www.kniazev.ru) быстро, просто и честно ответил, что, отказав мне в рассмотрении ходатайства, суд поступил по закону, а еще двое не ответив на вопрос, предложили встретиться. Тут все понятно: готовьте денежки и приходите в консультацию - интернет используется как невод. Из этих двух я выбрал адвоката Лапина Дмитрия Викторовича, и позвонил ему. Он, сославшись на отсутствие времени, предложил мне обратиться к своему сотруднику Елене Леонидовне, которая, по его словам, «успешно ведет дела потерпевших». На эту стандартную фразу я не клюнул, но встретиться с ней все-таки решил. Главным образом потому, что располагалась консультация неподалеку от моей работы и от моего дома. В пятницу 11 июля я позвонил Елене Леонидовне, и мы договорились о встрече в консультации в понедельник четырнадцатого августа. Располагалась эта консультация на Садово-Триумфальной улице – недалеко от Триумфальной площади, бывшей площади Маяковского.
Адвокат Елена Леонидовна оказалась молодой ухоженной девушкой с избыточным количеством золотых украшений и двумя мобильными телефонами (что в те времена встречалось нечасто),  словно специально снаряженная для выполнения представительских функций. Как, впрочем, впоследствии и оказалось. Я вкратце обрисовал ситуацию и предложил ей свой текст жалобы. Некоторые детали уголовного дела, как мне показалось, ее заинтересовали, о законности или незаконности решения судьи Владимировой она ни слова не сказала, но уточнила, что ее консультация будет стоить три тысячи рублей. Я внес названную сумму в кассу и получил квитанцию: "Московская областная коллегия адвокатов, адвокат Фрейдензон Е.Л., Серия КА №022799, сумма 3000 рублей". Мы договорились встретиться в четверг семнадцатого июля в одиннадцать часов утра. Было очевидно, что своего личного мнения на заданный мною вопрос адвокат Елена Леонидовна после ознакомления с сутью дела не имела никакого.
Было около десяти часов утра, когда в четверг 17 июля 2003 года я вышел из дома. Я шел на встречу с адвокатом Еленой Леонидовной Фрейдензон. Времени было достаточно, и я шел не торопясь. Стояло тихое замечательное московское летнее утро, но на душе было отчего-то откровенно противно и тошно, короче - скверно. И, в общем-то, понятно отчего: с одной стороны у меня был вполне определенный ответ адвоката Князева, а с другой - только-только начавшееся формироваться недоверие к адвокату Фрейдензон Е.Л.
Я шел вверх по Большому Тишинскому переулку в сторону Тишинской площади. Справа осталась пятиэтажная хрущевка (вскоре, впрочем, снесенная), небольшая детская площадка, и мастерская какого-то скульптора – все это располагалось на том месте, которое когда-то было огорожено со всех сторон двухэтажными бревенчатыми бараками и сараями с голубятнями – это место было нашим двором и называлось Лапинкой. Внутри двора сушилось белье, располагалось несколько крошечных - по сто квадратных метров - огородиков с палисадниками, но что там росло кроме золотых шаров я припомнить не могу, потому что у нас были совсем другие интересы: каждую весну в узеньком проходе между двумя такими огородами, лишь только долгожданное весеннее солнце разогреет и высушит землю, мы - вся дворовая шпана - начинали играть в расшибалочку на наши медные карманные деньги. Черная земля без травы была теплая и упругая, а монеты рельефно отпечатывались в ней после ударов круглой металлической битой.
А вот место, где было окно нашей комнатки на первом этаже барака по адресу Большой Тишинский переулок, дом 19 квартира 40. Вспомнилось, как в холодное темное утро мать плакала, одевая меня, стоящего на стуле, в детский сад. Я спросил, почему она плачет. Она ответила, что умер Сталин. Я тоже заплакал. А потом, уже летом, мы распевали про власть стишки, в которых были слова: "Наш товарищ Берия вышел из доверия, и товарищ Маленков надавал ему пинков". Всех слов не помню. Заканчивалась эта песенка словами: "Не хотел сидеть в тюрьме, полежи в сырой земле". В том году мне было шесть лет. Никакого личного счета, как и любви, к властям у меня не было и быть не могло, но эта песенка шевелила в душе какое-то новое незнакомое чувство.

По левую руку сзади остался большой шестиэтажный дом – двор этого дома назывался у нас Балдой, а выше по переулку – на том месте, где сейчас стоят здания польского посольства, тоже стояли деревянные бараки – двор этот назывался Калиновкой.
Я прошел мимо того места, где когда-то стоял двухэтажный деревянный барак, возле которого Влас ни за что нанес страшный удар в подбородок незнакомому парню. Ни за что ли? Это же столкнулись добро и зло. Как же я раньше не догадался? И опять же это произошло в темноте. Почему зло любит темноту? Или, может быть, зло не менее любит и светлое время суток (когда оно спит), но в темноте оно раскрывается, как цветок с восходом солнца?
Потом я прошел мимо четырехэтажного здания бывшей школы №143 (Большой Тишинский дом 8). В этой школе я проучился всего один год – только восьмой класс. Два наших параллельных седьмых класса были переведены из закрывшейся в том – 1961-м – году нашей старой двухэтажной школы – «Железнодорожной школы №1». Такое название было у школы в 1954 году, когда я там начинал учиться. Потом, конечно, переименовали и номер дали другой, стандартный - номер 125. На месте этой школы и других бараков и стоит сейчас посольство Польши. А наш восьмой класс в школе №143 был "свалочным" - кроме остатков двух седьмых классов из нашей школы (кто-то после семилетки пошел работать, некоторые ребята за лето успели попасть в тюрьму) к нам еще напихали каких-то новеньких посторонних. Одним из таких новеньких был узкоплечий верзила с длинными руками и вытянутым лицом по фамилии Агапов. Имени не помню. Скоро все узнали, что он занимается боксом, участвует в официальных соревнованиях, провел уже несколько боев. Как-то на переменке в ожидании звонка на урок мы стояли к коридоре - Агапов, мой друг Сергей Алешников, будущий художник Боря Казаков и я. Борис Казаков был среднего роста, но исключительно крепким и в такой же степени добродушным парнем. Они с Агаповым обменивались впечатлениями о своих спортивных секциях (Борис занимался классической борьбой), а мы с Сергеем стояли просто так - нам нечего было сказать. Но, чтобы поддержать разговор, и чтобы некоторые чужаки особенно не задавались, я что-то, не помню что, в этот разговор ввернул. Наверное, что-то типа того, что бокс не всегда может помочь, если ты не на ринге, а в подворотне. Помню точно, что зла в моих словах не было никакого. Прикол, как теперь говорят, возможно, был. Реакция Агапова была неожиданной: со словами, полными презрения, "Да кого мне здесь бояться - тебя что ли?" он схватил своей лапищей меня за лицо и отпихнул. Я не отлетел в сторону, и не упал, а так - отшатнулся, сделав два шага назад. Реакция Агапова на мои слова меня удивила, ну и, конечно, было не очень приятно. Это как если тебе нахамят в очереди - ты возмущен до предела, а ответить хаму в том же духе невозможно. Прозвенел звонок на урок и, выбора не было, мы прошли в класс. Через неделю мое отношение к Агаповым как-то само собой стало восстанавливаться. Но на этом дело не закончилось. В один из вечеров в нашем дворе в нашей беседке Сергей Алешников между прочим сказал ребятам постарше, что меня в школе побили, а я молчу. Мне был задан вопрос, и я подтвердил, добавив, что вроде бы уже все: давно было - проехали. Ребятам такой ответ не понравился. И, наверное, они сказали об этом моему старшему брату. Может быть даже посмеялись над ним. Через пару дней, пробегая одним из первых после окончания уроков по коридору первого этажа школы, я вдруг увидел сидящего на одном из стоящих вдоль стен стульев своего брата, чем был немало удивлен. К тому времени он уже учился в ремесленном училище на автозаводе имени Лихачева. Он остановил меня и попросил показать ему в толпе выходящих учеников Агапова. Я от неожиданности растерялся и показал. "Иди домой" - сказал мне брат. Я пошел домой. Я понял, что Агапова, наверное, сейчас будут бить. Во мне боролись два чувства: некое неудобство из-за того, что все уже было давно, и что если бы меня спросили, то я бы ответил, что ничего этого не надо; но было также и чувство благодарности за то, что мои ребята меня не бросили, что я не одинок. Как в той песне Высоцкого "Моему капитану" (или "Человек за бортом"). Интересно, написано ли в морских уставах, что увидевший человека за бортом обязан объявить тревогу на корабле? Как, например, написано в части первой статьи 6 уголовно-процессуального кодекса: "Уголовное судопроизаодство имеет своим назначением: 1)защиту прав и законных интересов лиц и организаций, потерпевших от преступлений;...".
Дают ли моряки соответствующую расписку? Или это подразумевается само собой?
Потом я узнал, что было дальше. Агапова ждали в соседнем проходном дворе трое - мой брат, старший брат Сергея Алешникова Виктор по прозвищу Длинный или Гусь, за его высокий рост, сутулую фигуру и характерную форму крупного носа с горбинкой, и Коля Салов - самая яркая, по моему мнению, личность нашего двора: ему было лет семнадцать, роста он был самого маленького из старших ребят, но его было хлебом не корми, а дай подраться за правое дело. Ни мой старший брат, ни Витька Гусь Агапова не трогали - они только наблюдали, а "разговаривал" с ним Коля Салов. Потом ребята в беседке с хохотом рассказывали, как Коля Салов, подпрыгивая, старался достать кулаком, не всегда удачно, до физиономии Агапова. А тот, видя явное преимущество "наблюдателей", только старался уклоняться от ударов. На том все и закончилось. Зло было наказано, справедливость восстановлена помимо моей воли, и Агапову, я думаю, этот урок пошел в дальнейшем на пользу. Микроскопический случай - зло было пресечено в самом зародыше ко всеобщему благу. Это как если со всей строгостью наказать щенка, когда он в первый раз укусит человека - он запомнит это на всю жизнь.
Если бы так же работала прокуратура! Но у нас, похоже, все происходит наоборот: прокуроры оставляют на воле самого кровожадного, чтобы тот держал в узде остальных. А он от этого становится еще кровожаднее. А может, конечно, все еще раз наоборот - это те, уже взявшие всю власть самые кровожадные, содержат прокуроров, чтобы они не мешали пить кровь и убирать с дороги всякую "шушеру"? Пожалуй, это тема для очередного вопроса.

ВОПРОС 172: Каковы на самом деле отношения между преступным миром и прокурорами:? ГОЛОСОВАТЬ

Сколько лет назад написана эта песня ("Моему капитану") Владимиром Высоцким - лет тридцать или сорок? "Я пожалел, что мне пришлось шагать по суше - значит мне не ждать подмоги: никто меня не бросится спасать, и не объявит шлюпочной тревоги". У власти в России совсем другие люди. Что происходит с Россией? Однако сейчас я уже, слава Богу, не ощущаю себя "человеком за бортом", потому что я знаю, что это не я за бортом, а это корабль идет не туда.

Из-за того, что проучился я в школе №143 всего один год, она осталась в моей памяти совершенно чужой. А вот первая железнодорожная…Как-то ярким солнечным весенним утром я сидел на уроке литературы, смотрел в окно на верхние ветки деревьев замечательного уютного сквера, что на Большой Грузинской улице (в те годы этот сквер называли Георгиевским), и купался в волшебном стихотворении Маршака: «Весна приближается. Окна гимназии раскрыты в разбуженный сад./ Огромные карты Европы и Азии от теплого ветра дрожат./ С высоких холмов зеленеют окрестности, и в пыльном потоке лучей/ от нас уплывает учитель словесности на кафедре утлой своей». Именно в этот момент в наш класс ворвался кто-то из учителей и с восторгом провозгласил, что все занятия на сегодня окончены и все свободны: "Советский человек в космосе!"
Это было 12 апреля 1961 года. Мы сразу же все - вся школа, как горох из мешка, высыпали на улицу. А вечером вся Москва была на Манежной площади. Это была стихия! Наверное, такой момент, такой миг возможен только однажды за цивилизацию: больше ни одному народу такого испытать не дано. И напрасно некоторые политические аналитики поругивают Никиту Сергеевича Хрущева – я помню, как он, не скрывая слез, плакал, встречая Юрия Гагарина. А потом я видел, как в брежневские времена от народа тщательно скрывали эти кадры. Хотел бы я увидеть счастливые слезы, вызванные достижением своего народа, у какого-нибудь другого нашего национального лидера. Неужели такого больше не будет никогда?

Я шел на встречу с адвокатом и думал о сайте – для кого и для чего я хочу его сделать? Нужен ли он, и прочитает ли то, что я напишу, хотя бы один человек? Захотят ли люди тратить на все это свое личное время? Сомнения, сомнения, сомнения. Вспомнились строки из Маяковского: «Я одинок, как один глаз у идущего к слепым человека». Эта мысль неприятно кольнула сердце и окончательно испортила настроение: я понял, что это мое очередное обращение к адвокатам – эта встреча, на которую я иду, - абсолютно бесполезны. И стало жалко впустую потраченных времени и денег. Не торопясь, – уже становилось жарко, - я прошел мимо бывшего Тишинского рынка, прошел по улице Красина, свернул налево на Садово-Кудринскую, спустился в подземный переход, перешел на противоположную сторону, и пошел к площади Маяковского. Сзади осталась улица Малая Бронная с Патриаршими прудами. Интересно, почему мы, когда мальчишками бегали зимой на этот пруд кататься на коньках, всегда называли это место «на Патриарших», если пруд-то всего один?
Я шел вверх к площади Маяковского, ныне Триумфальной. Времени было достаточно, и я свернул направо в старинный тенистый летний сад с вековыми деревьями –«Аквариум», как мы называли его раньше. Здесь же "Театр сатиры" и "Театр имени Моссовета", в которых служили столь любимые моему сердцу Ростислав Плятт и Андрей Миронов. И светлый человек Анатолий Папанов. Сколько раз я их видел на этих улицах. Именно помещения "Театра сатиры" писатель Михаил Булгаков выбрал для своего сеанса черной магии с ее разоблачением. Я присел на свободную лавочку и затянулся сигареткой. Опять вспомнился мой друг Саня Горошко: по его рассказам, он вырос здесь, в этих дворах между этими двумя театрами, между этим летним садом и Благовещенским переулком (название-то у переулка какое шикарное - прямо почти как Евангельский). А потом он прочитал роман «Мастер и Маргарита». А потом сказал, что жить на этом свете неинтересно. А потом застрелился. Что-то я не припомню, чтобы он говорил, что у него были живы дед или бабушка по линии отца или матери. Про одного своего деда он рассказывал, что тот был предводителем дворянства где-то на Дону. Когда мы подружились, никого из них у него уже не было. Моя бабушка по отцу была человеком верующим. Я помню, как она один раз – всего один раз! – предложила мне сходить с ней в церковь. Аргумент она «выдвинула» тогда один: она сказала, что там очень красиво. В стародавние времена, до середины прошлого века, когда весь народ жил в деревянных избах, бараках и загаженных коммуналках каменных муравейников, это был сильный аргумент: церковь привлекала красотой внутреннего убранства, законченностью форм и блеском золота. Но тогда меня как раз приняли в пионеры. И я, десятилетний мальчишка, высокомерно рассмеялся над предложением старого мудрого человека. Сейчас и этого аргумента у церкви нет – поднимающиеся в каждом городе особняки будут покруче многих церквей, а уж золота и убранства в них – не сравнить с церковным. Но служители, видимо, это не очень-то понимают.
Моя бабушка по отцу Марфа Андреевна Гурская жила в Немчиновке под Москвой. Но накануне больших церковных праздников она всегда приезжала к нам в Москву в нашу комнату в коммуналке, чтобы к заутрене успеть в церковь. И каждый раз, когда она приезжала, она просила меня написать ей два длинных списка – один «За упокой» и второй «О здравии», чтобы передать их утром священнику в церкви. Многих имен из этих списков я не знал. И всегда ее расспрашивал: «А это кто?», «А это кто?». Она отвечала. Иногда просила написать еще по одному экземпляру – на следующий праздник. Я не знаю, с каким умыслом моя бабушка просила меня, несмышленого мальчишку, регулярно писать эти списки «За упокой» и «О здравии». Она была грамотным человеком. Может быть, умысла особого никакого не было. А может и был. А может ей просто было приятно общаться со мной. Я только думаю, что если бы Сане Горошко в детстве пришлось хотя бы трижды своей рукой написать такие списки, он бы не застрелился.
Все-таки мне опять стало жалко моего друга Саню: наличие острого ума и принадлежность к дворянскому роду нисколько не гарантирует правильности жизненной позиции, как и не может служить гарантией образцовой порядочности: у Сани была девушка, он дружил с ней несколько лет, был вхож в семью, они были близки. Девушка была из простой рабочей семьи. Она его любила. А потом он вдруг скоропостижно женился на более миловидной и образованной, дочке отставного морского офицера. У них родился сын, но семьи не получилось. И к сыну его потом не подпускали.
Как и у дома, у человека тоже должен быть фундамент… или киль, как у яхты, в который заливаются тонны свинца – чтобы ее не перевернуло ветром. Чем больше площадь парусов, тем тяжелее должен быть киль. Кстати о ветре – сейчас бы ветерок не помешал: подходил к концу одиннадцатый час утра и в Москве уже становилось жарко. Когда же я брошу курить? Как все изменилось в этом саду: ни тебе тира, ни «прохладительных буфетов», ни открытой эстрады. А вот скрытое в зарослях сирени зданьице общественной уборной, в котором двое нечистых измордовали администратора Варьете Ивана Савельича Варенуху, функционирует и сейчас. За что выпало на долю несчастному Варенухе такое смертельное испытание от темных сил зла? За то, что врал по телефону? Сколько мне врали и по телефону, и прямо в глаза, и на бумаге - ставили подписи и печати. С гербом России. И не в каком-то там Варьете – в прокуратуре и в суде. И не просто в прокуратуре и в суде, а в Генеральной прокуратуре и в Верховном Суде России. Несчастного Варенуху напугали на всю жизнь, и что же, он от этого перестанет врать? Перепуганный врун и честный человек – это одно и то же? Нет, граждане, что-то не нравится мне эта теория. Ложь, конечно, происходит прежде всего от трусости, а трусость – от того, что украл и боишься правды, а воровство – от жадности и глупости, а жадность – от зависти и неверия в Бога, и еще, может, от того, что ничего не умеешь сделать сам, а неумение – от лени, и так далее. И потому запуганный человек никогда не перестанет врать, потому что зло никогда не уничтожить злом, как грязь не смыть грязью, как тьму не разогнать тьмой. Я бросил окурок в стоящую рядом со скамейкой массивную бетонную урну, и, поднявшись с большой деревянной фигурной скамьи, направился к выходу из летнего сада. Над моей головой зеленым шатром поднимались пронизанные насквозь живыми солнечными лучами ветви могучих деревьев. Почему в этом романе Булгакова совсем нет настоящего горячего летнего московского солнца? Ведь изложенные в нем события происходили в мае месяце. Солнечный свет в этом романе, если он есть, едва ли не на каждом шагу отражается кусками сломанного стекла, словно треснутым пенсне Коровьева. Такие лучи совсем не греют, а освещают все не так. Сумерки, сумерки, сумерки. Как в сознании бедного помешавшегося поэта Ивана Бездомного. И даже любовь в этом романе такая же - не несущая света: любовь Маргариты там ненастоящая, потому что она не возвращает к жизни Мастера. А смерть в этом романе сильнее любви. Смерть в нем – это конец жизни, что справедливо только для скотов; и Мастер не любит свою Маргариту, потому что если бы это было так, то в конце концов, после всех приключений, выпавших на их долю, он должен был бы прийти к единственно правильному выводу: он должен был бы понять, какое это счастье – каждый день работать в библиотеке, каждый день приходить домой в две свои отдельные комнатки в подвале барака, и каждый день видеть свою Маргариту.
Хотя, конечно, автор привел их к похожему концу, но... с помощью сатаны.
В этом романе абсолютно смешное, опереточное, бутафорское, бумажное зло: вранье по телефону. Ха-ха! Что бы сказали об этих силах писатели, превращенные реальными силами зла в лагерную пыль как раз в те годы, когда Булгаков работал над этим романом? Наверное, они согласились бы с автором романа в том, что трусость – самый тяжкий порок. Но они бы обязательно добавили, что нет и не может быть прощения трусу–прокуратору, как это получилось в известном романе. Потому что прощение труса-прокуратора – это прощение собственной трусости. К тому же если прощаешь труса, то следует простить и подлеца. Потому что трус - это человек, решивший остаться подлецом. И если в этом романе мастер прощает труса-прокуратора, то ему следует простить и предателя Иуду. А ведь именно так в этом романе и получается: Иуда должен быть прощен, потому что у Булгакова он не лезет в петлю от собственной трусости, как это было на самом деле, а его убивают по тайному приказу прилюдно умывшего перед этим свои руки труса-прокуратора: трус убивает подлеца. Так не бывает в жизни. Грязь не смывается грязью.
Нет, этот роман, конечно, не великий. Это гнилой роман. И несет от этого романа тиной и болотом. И серой. И правильно сказано в этом романе, что Мастер не заслужил света. Но тогда что может означать дарованный Мастеру покой, если он, этот покой, без света? Это - могила, а никакой не уютный домик с венецианскими стеклами у теплого моря. Ведь известно же, что есть либо свет, либо тьма, и третьего не дано: либо карабкаешься к свету, либо проваливаешься в пропасть. Как у Александра Блока: «Познай, где свет, - поймешь, где тьма». Эти слова поэта обращены не к кому-нибудь вообще, а именно к художнику.

За высокими кованого железа воротами летнего сада я свернул направо и пошел по направлению к бывшей Горького, а ныне Тверской улице. Позади остались и «Патриаршии пруды», и «Аквариум» - летний сад с призраком Варьете, и вся нечистая сила, а впереди во весь свой прекрасный рост возвышался поэт Владимир Маяковский.

Я долго никак не мог решить – как мне относиться к тому, что писатель Михаил Булгаков в этом своем романе некрасиво поддел поэта Владимира Маяковского. Помнит ли читатель, как во время погони поэта Ивана Бездомного за нечистой силой, его занесло в какой-то «унылый, гадкий, и скупо освещенный» переулок, в дом №13, в квартиру №47? Вот в этой-то квартире поэт Бездомный и услышал, как «За одной из дверей гулкий мужской голос в радиоаппарате сердито кричал что-то стихами». Поэт Маяковский любил выступать на радио, а мощью своего голоса он останавливал поезда. Похоже, что писатель Булгаков привел своего героя в эту квартиру не только за свечкой и бумажной иконкой, но еще и для того, чтобы вставить шпильку мертвому Маяковскому. При жизни Булгаков и Маяковский были знакомы, не дружили, но при случайной встрече любили попикироваться: фантазии и юмора хватало у обоих. На этот как теперь говорят «прикол» Булгакова Маяковский уже не мог ответить. К тому времени, когда Булгаков писал последние редакции романа «Мастер и Маргарита», Маяковский уже был убит. Я уверен, что поэт Маяковский так бы никогда не поступил.

Не помню, в чьих воспоминаниях было написано, как резко изменился Маяковский – стал вдруг задумчивым, серьезным и печальным, - проезжая в веселой компании друзей мимо петербургской гостиницы «Англетер», в которой был убит Сергей Есенин. Невзирая на то, что при жизни Есенина между ними не было дружбы. Нет, Маяковский так бы не поступил. Наверное, в смерти Есенина он угадывал свою судьбу.
Если кто-то верит официальным версиям о самоубийствах Есенина и Маяковского, о случайной гибели Чкалова, об убийстве Кирова из ревности, о смерти Орджоникидзе и Бехтерева и многих, многих других - это их личное дело, пусть верят. Однако правда всегда находит выход к свету. «Самоубийство» Есенина было состряпано исполнителями настолько «грязно» и непрофессионально, что об этом кто только не писал – была на эту тему даже сделана передача уважаемой телевизионной программы «Человек и закон». Там-то люди серьезные сидят, просто так, ради сенсации, не скажут. А осенью 2005 года о Сергее Есенине был выпущен сериал. И что интересно: 19 октября 2005 года - незадолго перед началом показа этого сериала, по всем телеканалам была пущена передача из музея Маяковского о том, что вот, наконец, издана книга - следственное дело со всеми документами, касающимися самоубийства Маяковского. Книга называется "В том, что умираю, не вините никого" (Следственное дело В.В.Маяковского. Документы. Воспоминания современников", издательство "Эллис Лак". Тираж 5000 экземпляров). Из коих (документов) якобы однозначно следует, что Маяковский не был убит, а что застрелился сам. «И в самом деле, - вопрошала директор музея – довольно пожилая женщина, - Какой интерес был бы спецслужбам собирать все эти документы, если бы они действительно приложили руку к убийству поэта?».
Замечательная логика! Значительно логичнее было бы утверждать обратное. Я еще изумился про себя: с какой это стати сейчас вдруг по всем телеканалам начался разговор о Маяковском – ни день его рождения тебе рядом (7 июля), ни день смерти (14 апреля)? А все оказалось просто: ожидался выход на телеэкраны сериала о Сергее Есенине, и наследники ГПУ предупреждали народ: «Ладно, о Есенине мы позволим предположить возможность его убийства, но на правду о Маяковском можете не рассчитывать».
Это как раз тот самый случай, когда "на воре шапка горит".
С Маяковским тогдашние спецслужбы все сделали чище. О цене заключений судебно-медицинских экспертов нам теперь уже известно достаточно, а предсмертные записки поэтов… У какого истинного поэта нет рассуждений о смерти? И потом - если за дело возьмется государство, то сколько надо предсмертных записок, столько и будет. На любой вкус и какого нужно содержания. Это при своих-то экспертах!
Было ли место «агитатору, горлану, главарю» Владимиру Маяковскому в сталинском пасьянсе?
Маяковский подписал себе смертный приговор своим стихотворением, адресованным находящейся в Париже Татьяне Яковлевой, в котором были слова: "Я все равно тебя возьму. Одну или вдвоем с Парижем". Он собирался забрать ее в Москву осенью 1929 года. А еще он собирался написать поэму "Плохо". И Маяковскому - Поэту революции! - был закрыт выезд за рубеж. Потом запретили его юбилейную выставку, создав, таким образом, два замечательных "повода" для намеченного "самоубийства". А потом 1 апреля 1930 года распустили по Москве первоапрельскую шутку, что Маяковский застрелился.
Нужен ли был Сталину на рубеже 30-х годов живой Маяковский в Советском Союзе? Когда одна революция - революция Ленина и Троцкого - осталась в прошлом, а другая - революция Сталина - только начиналась? А нужен ли был Маяковский Сталину тем более за границей? И потом - левша стреляет себе из пистолета прямо в сердце. Это же крайне неудобно. И Владимир Высоцкий в своей "Песне о поэтах" тоже высказал об этом убийстве свое мнение, но по своему - как поэт (мол, если бы Маяковский застрелился, то стрелял бы себе не в сердце):
"При цифре тридцать семь с меня слетает хмель,/И вот сейчас как-будто холодом подуло:/Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль/И Маяковский лег виском на дуло."
Какой-нибудь бессовестный профессор или известный кандидат искусствоведения с лицом палача могут возразить, что в этом случае Высоцкий пошел на поводу у рифмы и сознательно исказил известный исторический факт. Бесконечная ценность истинных поэтов в том, что они сами идут на поводу у Святого Духа, и они ничего не придумывают - они просто видят и поют то, что на самом деле было и есть, и что будет, а рифма - это проблема для графоманов. Спел же Владимир Высоцкий в своей песне "Корабли": "Не пройдет и полгода, и я появлюсь, чтобы снова уйти на полгода". И все годы после своей смерти он появляется на всех теле- и радио-каналах точно раз в полгода - двадцать пятого января и двадцать пятого июля - в день рождения и в день смерти. И так будет всегда, пока будет стоять Россия, и когда о бессовестных и трусливых властителях - современниках поэтов справедливое Время начисто вытрет память у грядущих поколений.
Революция Ленина и Троцкого, как и революция Сталина, остались в кровавом прошлом России, а революция Маяковского вечна.
Известно выражение Пушкина о своем творчестве: "Это не я, это через меня".
За это поэтов и убивают.
Официальной версией причины "самоубийства" Маяковского был признан якобы отказ актрисы Вероники Полонской на предложение Маяковского выйти за него замуж. Якобы сначала он не знал, что она замужем, влюбился, потом узнал, и умолял ее развестить со своим мужем и выйти замуж за него. Да любой не то что художник или поэт, а любой нормальный человек над этой версией обхохочется: в том крошечном театральном мирке Москвы тридцатых годов было известно все обо всех, уж не говоря о том, что замужем молодая женщина или нет - без труда определяется с первого взгляда.
Очень жидкие в данном случае у чекистов были аргументы.
В АиФ №1381 (стр.14) приведено мнение дочери Маяковского об этой версии: "В любом случае, из-за любви к Веронике Полонской отец убить себя не мог, это вам скажет любая женщина, которая хоть чуть-чуть знала его".

Есть еще аргумент против этой версии: для любого поэта важно не обладание предметом, а чувства, которые этот предмет вызывает: "Мне любовь гудит про то, что опять в работу пущен сердца выстывший мотор". Если бы поэты в принципе могли стреляться из-за неразделенной любви, то их бы не было вовсе. Кто-то высказал упрек Лилии Брик, что она слишком уж бесцеремонно обращается с Маяковским. "Помучается-помучается, и стихотворение хорошее напишет" - был ее ответ.

Надо полагать, что к тому времени "где надо" уже была осознана необходимость создания единой организации советских писателей вместо десятка разношерстных отслуживших свое "пролетарских". И Сталин стал уговаривать прокисшего в эмиграции Горького. Тот даже два раза, в 1928 и в 1929 годах, наезжал в Россию – на разведку. Приехал насовсем только в 1931 году - после смерти Маяковского. И немедленно приступил к организации Союза советских писателей.

В интернете также можно найти свидетельства о времени, которое наступило после смерти Маяковского (http://www.idf.ru/3/8.shtml - эта ссылка, к сожалению, уже не работает) - докладные записки оперативных работников о настроениях, царивших в писательской среде в дни второго съезда ССП (Союза советских писателей) и после него (1934 год). Эти «подслушанные» оперативными работниками высказывания писателей (хотя, возможно, «донесения» одних писателей на других) – косвенные доказательства принципиальной несовместимости позиций Маяковского и Горького, Маяковского и Сталина.
Лев Кассиль: «Непрерывные „смены кабинетов“ в Оргкомитете не давали никаких творческих результатов. Теперь организована более или менее „твердая“ власть. Что выйдет – посмотрим, особенно, конечно, не обольщаясь. При верховном руководстве Горького обольщаться вообще трудно. Если у него есть своя политика, то она определяется исключительно личными моментами: какой все-таки это мелко-мстительный старик. Он никогда не простит, например, покойному В.В. Маяковскому его стихов о нем. Слышали, как попытался он „снизить“ его в заключительном слове: „влиятельный и оригинальный поэт“. Он вообще не прощает ничего и никому: стоило Прокофьеву когда-то выступить с критическим отзывом о нем, и пожалуйте, в том же заключительном слове он глупо, без всякого предлога, обрушился на Прокофьева».

Шкловский В.Б., писатель, бывший эсер: «Мне бы хотелось сейчас собрать яркое, твердое писательское ядро, как в свое время было вокруг Маяковского, и действительно, по-настоящему осветить и показать войну...».

Асеев Н.Н., поэт: «...Писать по-настоящему оптимистические стихи я не могу, так как меня не обеспечивают, как нужно, и я – не поэт, а нищий на паперти. Я должен с утра до ночи ходить и клянчить себе пайки. Всюду встречаю бездушие. У нас ведь все забюрократизировано... Приходится обивать пороги всяких сановников... Союза писателей у нас нет. Есть отдельные приспособившиеся, попавшие в тон люди, а настоящим писателям и поэтам хода нет... У нас сознательно обходят и скрывают то, что говорил Маяковский, против чего он боролся всю жизнь – против того, чтобы поэзия была приспособленческой».

Асеев Н.Н.:«Слава богу, что нет Маяковского. Он бы не вынес. А новый Маяковский не может родиться. Почва не та. Не плодородная, не родящая почва...».

К.Чуковский: «Узнав о том, что в журнале «Новый мир» не пойдут его «Воспоминания о Репине», Чуковский возмущенно заявил: «Я испытываю садистическое удовольствие, слушая, как редакции изворачиваются передо мной, сообщая, почему не идут мои статьи. За последнее время мне вернули в разных местах 11 принятых, набранных или уже заверстанных статей. Это – коллекция, которую я буду хранить. Когда будет хорошая погода, коллекция эта пригодится как живой памятник изощренной травли... Писатель Корней Чуковский под бойкотом... Всюду ложь, издевательство и гнусность».

И правильно, что нет уже нашей когда-то любимой улицы Горького, а есть Тверская. И правильно, что нет уже Союза советских писателей, и хрен бы с ним. И хорошо, что писатель Булгаков хохочет над этим союзом. Но зря он поддел Маяковского. Зря. Раскрылся писатель Булгаков: слаб, слаб человек. Шпилька мертвому поэту конечно – пустяк. Но, как говаривал известный герой писателя Конан-Дойля, «в нашем деле нет ничего важнее пустяков». Как о многом они говорят! Булгаков одних ненавидит, а другому завидует. А может и наоборот: одного ненавидит, а другим завидует. Уже после выхода в декабре 2005 года телевизионного фильма по роману "Мастер и Маргарита" я прочитал где-то в интернете, что монограмму своего Воланда "WM" Булгаков позаимствовал у того же Маяковского: эту монограмму поэт поставил на обложке одного из своих первых сборников стихов (как латинский аналог ВВМ - Владимир Владимирович Маяковский). С каким умыслом сделал это заимствование писатель Булгаков? Догадаться несложно. Этот роман Михаила Булгакова в достаточной мере насыщен подобными шпильками. Наверное, писатель Булгаков испытывал определенное наслаждение после встраивания в свой роман каждой подобной детали. Не могу сказать, что эстетическое. Что ж, маленькая собачка, конечно, может пописать на подножие памятника гиганту, но от этого собачка не станет больше, а гигант – меньше. А «в сухом остатке» от всего этого – только дурно пахнущее маленькое гадкое собачкино удовольствие.
Когда пинаешь мертвого, это очень похоже на трусость. А трусость, как справедливо было сказано, самый тяжкий порок.

Но не одинок в этой слабости писатель Михаил Булгаков, не одинок. Читаю в «АИФ» №20 (1229) от 19 мая 2004 г. интервью с поэтом Андреем Вознесенским. (http://gazeta.aif.ru/online/aif/1229/03_01) Как говорят - живой классик. Может быть. У меня в памяти он навсегда - с пижонским шелковым платочком на тоненькой шейке. Это не желтая кофта Маяковского, но и не классический галстук придворного поэта, а так - ни то, ни сё. Как написано в этом интервью, в 1996-м году во время литературного фестиваля «Триумф» в Париже газета «Нувель обсерватер» назвала Андрея Вознесенского «величайшим поэтом современности». Возможно, что и величайший. Пусть. Я не много читал его стихов – не привлекали: все как-то наполовину, полуоткровенно. А выучить наизусть захотелось только один. О музыке русских женских имен. Последняя строка в нем просто волшебная: «Словно в анестезии от хрустального сна: Анастасия Константиновна». Я вырос под эту музыку – так звали мою бабушку по линии матери - Анастасия Константиновна Барышникова (в девичестве Дегтярева). И вот в этом своем интервью в газете «АиФ», с текстом которого поэт Андрей Вознесенский, по всей вероятности, был ознакомлен, он оставляет французские слова о себе, как о "величайшем поэте современности", и оставляет свои некрасивые слова о Есенине и Маяковском: «Молодежь пылко следует традициям. Традициям хулиганской культуры Маяковского, Есенина, Оскара Уайльда и Приблудного».
Да, когда пинаешь мертвого, это очень похоже на трусость. Особенно, если в этом же интервью с гордостью говоришь о том, что тебя когда-то обругал Хрущев. И регулярно сам просматриваешь эту запись, и возишь эту запись по миру, чтобы показывать людям. Словно говоришь: «Вот, я тоже был хулиганом». Словно испытываешь удовольствие от того, что тебя оплевал барин. И этим хвастаешь.
Но уж если говорить о поэтах и хулиганах, то почему-то поэт Андрей Вознесенский не поставил в один ряд с Есениным и Маяковским также и Владимира Высоцкого. Я точно знаю, что Владимир Высоцкий не обиделся бы на такое соседство. На первый взгляд – нелогично. А на второй – все правильно, потому как - трусость: за Маяковского и Есенина заступиться некому, а за "хулиганскую культуру" Высоцкого можно схлопотать по имиджу.
Андрей Вознесенский так и остался бы в моей памяти автором одного прекрасного стихотворения о русских женских именах, если бы еще не одна случайная информация: в интервью с режиссером Юрием Любимовым («АИФ» №26 (1235) от 20 июля 2004 г., (http://gazeta.aif.ru/online/superstar/44/14_01) сказано, что А. Вознесенский был первый, кто написал свой автограф на стене знаменитого кабинета режиссера, впоследствии исписанного руками известных разнообразными достоинствами личностей. Вот этот стишок поэта Андрея Вознесенского: «Все богини – как поганки перед бабами Таганки». В тот вечер в театре Вознесенскому особенно понравилась одна из актрис - молоденькая яркая блондинка. Да, некрасиво как-то получилось о женщинах. Это ж сколько надо было проглотить коньяку, чтобы так подумать, и сколько еще – чтобы написать на стене? Два произведения написаны одним и тем же человеком: сказочные звуки русских женских имен и эта мерзость. Может быть, даже в одно и то же время. В общем, "как и было сказано", – ни то, ни сё. В том своем интервью в «АИФ» №20 (1229) за май 2004 г. поэт Андрей Вознесенский дважды упоминает имя поэта Александра Блока, как бы говоря о близости, как это говорится, «своей поэтической платформы» именно к его творчеству – к творчеству поэта Александра Блока. С именем Блока возникает много ассоциаций – это и тусклый фонарь на берегу ледяного канала, и девушка в церковном хоре, и пылинка дальних стран на карманном ножике, и чужие зеркала, но главная ассоциация – это «прекрасная незнакомка». Это именно та самая «богиня». Поэт Александр Блок был красивым человеком – он никогда бы такой мерзости о женщинах, какую нагадил на режиссерской стенке поэт Андрей Вознесенский, не только не написал, но и не подумал. А с человеком, такое изобразившим, вряд ли бы захотел разговаривать. Очень справедливо пел Владимир Высоцкий: «Я не люблю, когда наполовину.». Ну да ладно. Здесь я вспомнил о поэте Андрее Вознесенском не поэтому. В том интервью он сказал несколько слов о русской нации. Вот две законченные мысли поэта:
Вопрос: «Неудачникам на Руси всегда сочувствовали. А вы им сочувствуете?»
Ответ: «В мире считают, что люди должны быть удачливы от природы. Если один сперматозоид из миллиона встретится с яйцеклеткой, ты родился – уже большая удача. Нельзя терять свой шанс. Бог любит удачливых… Но к России это не относилось, поскольку национальный характер, к сожалению, подразумевал саморазрушение, жизненный крах. И это реальность, а не «достоевщина». С одной стороны, мощь и талант, а с другой – то, что сидит внутри, как alien, «чужой», а потом вылезает наружу и рушит все, что достигнуто».
Вопрос: «Ваша фраза: «Поэт должен разделять иллюзии своего народа». Какие иллюзии разделили вы?»
Ответ: «Главная ошибка, что я не знал народа, его криминогенной сути. Считал, что если езжу по стране и читаю стихи, то знаю людей. Я читал студентам, интеллигентам. Это был другой народ. А потом поперла темная сила – криминал, и я понял, что, может, ошибся».

Вряд ли немолодой уже поэт А. Вознесенский читал Евангелие. Вряд ли даже открывал, если он такое говорит, - ну прямо как один из героев романа «Мастер и Маргарита» поэт Иван Бездомный – совершенно в этом отношении девственная личность: во всем «Новом завете» нет ни единого слова с корнем «удач», что указывает на то, что само понятие «удача» – от лукавого, от сатаны, поскольку носит совершенно явное значение не заработанного праведным трудом приобретения. В доказательство совершенной дикости приведенного выше утверждения поэта А. Вознесенского я вынужден привести следующий отрывок из послания «К евреям» святого апостола Павла (12,4): «Вы еще не до крови сражались, подвизаясь против греха, и забыли утешение, которое предлагается вам, как сынам: сын мой! не пренебрегай наказания Господня, и не унывай, когда Он обличает тебя. Ибо Господь кого любит, того наказывает; бьет же всякого сына, которого принимает. Если вы терпите наказание, то Бог поступает с вами, как с сынами».
Одного свидетельства обычно бывает недостаточно, приведу второе: «Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю» (Окровение святого Иоанна Богослова, 3,19).
Так какого же бога всуе поминает поэт Андрей Вознесенский говоря, что «Бог любит удачливых»? Очевидно, что бога его величества рынка – ту самую маммону: Поэт превратился в идолослужителя. В чем и расписуется, воспевая в одном из своих поздних стихотворений одного известного опального олигарха. И как тут не вспомнить его знаменитое "Уберите Ленина с денег! /Он для сердца и для знамен..." Замечательное сальто-мортале русского поэта Андрея Вознесенского!
А на рассуждения поэта о том, что "Бог любит удачливых… Но к России это не относилось, поскольку национальный характер, к сожалению, подразумевал саморазрушение, жизненный крах", есть ответ в одной из песен Владимира Высоцкого, в которой есть такие слова: "Лучше голову песне своей откручу, но не буду скользить словно пыль по лучу". Кто же из этих двух поэтов более российский, измеряется очень просто - измеряется любовью народа.
Андрей Вознесенский в начале своей жизни получил в свое распоряжение народ, ликующий от победы в великой войне против фашизма, от запуска в космос первого спутника, от полета первого космонавта; он получил народ, заполнявший стадионы, чтобы слушать поэтов. Ни такого всенародного ликования, ни такой веры поэтам не было никогда ни в одном другом народе. А в конце своей жизни этот поэт «сдает» свою страну, погрязшую в преступлениях, и при этом провозглашает «криминогенную суть» своего народа. Где ты был, поэт? О чем ты пел? И для кого? Не для себя ли? Благословенной памяти достоин поэт Роберт Рождественский, который умер, когда понял, что погибла страна, для которой он пел, и когда он увидел, в каких динозавров стали превращаться те, кто вел его народ к «светлому будущему».
Сейчас в том же интервью поэт Андрей Вознесенский говорит: «Я отдал бы все свое искусство, чтобы мы жили, как в Голландии». Что-то это мне напоминает из одного знакомого романа: увитый виноградником дом с венецианскими стеклами у теплого моря. Разве можно так говорить: «Я бы отдал все свое искусство»? Отдают не искусство, отдают жизнь. А искусство – это способ, каким человек отдает свою жизнь; это как мастерство или искусство машиниста или летчика: чтобы не пропустить к своему городу тяжелый нагруженный бомбами бомбардировщик, летчик истребителя, если закончился боекомплект, ведет свою машину на таран. Или уходит в сторону. А машинист кладет свою жизнь, чтобы остановить взбесившуюся, слетевшую с тормозов несущуюся в неизвестность машину. Или выпрыгивает из поезда. Поэты – те же машинисты, но только за ними – нация, за ними - народ. В "Песне о поэтах" у Высоцкого есть точное определение: «Поэты ходят пятками по лезвию ножа, и режут в кровь свои босые души. На слово «длинношеее» в конце пришлось три «е». «Укоротить поэта!» - вывод ясен. И нож в него – но счастлив он висеть на острие, зарезанный за то, что был опасен».
Зарезанный за то, что был опасен.
Владимир Маяковский писал: «Я за то, чтоб вся, на первый крик «товарищ», оборачивалась Земля». Ему не было места в той стране, которую строил Сталин. У каждого человека есть выбор, в том числе у писателя и поэта. Был выбор и у поэта Александра Галича. В той же песне у Высоцкого есть слова: «А в 33 Христу (он был поэт, он говорил: «Да не убий!» Убьешь - везде найду, мол)». Настоящие поэты всегда опасны. Как и Иисус Христос. За это их и убивают. Поэт Андрей Вознесенский тоже свой выбор сделал: теперь он с удовольствием слушает, как его когда-то ругал Никита Хрущев, а сам – ругает свой народ. И пинает мертвых поэтов, не брезгуя при этом пользоваться "лесенкой" Маяковского.
Уверен, что был бы жив Маяковский, он бы так ответил Вознесенскому, что от него только мокрое место осталось бы на той режиссерской стенке, типа: "Поэты московские, прошу вас, любя: не делайте под Маяковского, а делайте под себя".
Да, все-таки очень справедливо было сказано: трусость – самый тяжкий порок.

Зачем, спрашивается, власти нужны поэты? Собственно поэты власти и не нужны. Власти нужны безропотные массы. Но массы рождают поэтов, которые все видят, все понимают и не боятся сказать правду.
Все-таки возраст дает некоторые преимущества: я помню, как власти загнали целое поколение "советской молодежи" на строительство БАМа (если кто не знает - байкало-амурской магистрали). Одними передовицами в газетах этого не сделать - были подключены стройные ряды членов Союза советских писателей и Союза композиторов. Стихи и песни посыпались, как из рога изобилия. Запомнился очень характерный отрывок из Евгения Евтушенко: "Шпала - это просто шпала, не растет на ней трава. Но когда слеза упала на нее, она - жива". Карманные поэты нужны власти, чтобы мертвое представить народу как живое (обратное власти умеют делать и без поэтов). А через тридцать лет кто там спросит? Где сейчас этот БАМ, кому он нужен? И что получил народ в результате? К мертвым шпалам еще и потерянное (мертвое) поколение. И двадцать лет спокойного для власти застоя плюс спокойную жизнь еще одного "выдающегося поэта современности" - Евгения Евтушенко. О теплой дружбе между "поэтом-диссдентом" Евгением Евтушенко и Комитетом государственной безопасности можно прочитать исследование по адресу http://www.compromat.ru/page_16196.htm.

И еще несколько слов о версии убийства Сергея Есенина. Уже наша сегодняшняя жизнь дала мне фактическое доказательство того, что это было именно убийство: двадцать третьего декабря 2005 года на телеканале "Культура" в программе "Разночтения" молодой журналист Александров обсуждал с филологом, профессором РГГУ Давидом Фельдманом выдвинутую в недавно показанном телесериале версию гибели Сергея Есенина.
Давид Фельдман - крепкий, упитанный, круглолиций мужчина лет сорока, прекрасно был знаком с той эпохой: он сыпал именами и фамилиями поэтов начала двадцатого века так, словно только еще вчера защитил кандидатскую диссертацию на эту тему. И вот что он сказал: "Есенин - это миф, это проект Троцкого. Троцкий был за развитие русской культуры, он считал, что культурой должны управлять "спецы", как в армии. Поэтому он и создавал свой проект под названием "Есенин". Еврей Троцкий был за русскую культуру, а русский Бухарин - за интернациональную".
И, конечно же, Давид Фельдман выступил категорически против версии убийства Есенина по приказу Троцкого. У профессора было всего два аргумента: это, во-первых, то, что Троцкий написал восхитительное слово на смерть Есенина; и, во-вторых: "Покажите мне документ, где написано, что Троцкий отдавал такой приказ - нет такого документа. Нет такого документа. Нет такого документа!".
Вспомни, читатель, кадр из фильма "Оптимистическая трагедия" (где-то выше я обрисовал эту сценку) и слова молодого еще актера Вячеслава Тихонова, державшего в руках чистый лист бумаги: "Написано, как сказано". Вспомни, как я полтора часа ожидал в приемной прокурора Тверской области Аникина А.А., когда он меня примет, а когда вошел, то увидел, что два "деловых человека" разговаривали о чем-то полтора часа вообще без каких бы то ни было документов - на огромном рабочем столе прокурора Тверской области Аникина А.А. не было ничего: он был абсолютно чист. При чем здесь документы, господин профессор РГГУ? Да, я тоже где-то читал прекрасные слова Троцкого на смерть Есенина. Прямо как поэма. Не каждый поэт или писатель такое напишет в тяжелые минуты утраты, когда нормальные люди все находятся в состоянии шока от случившегося. Далеко не каждый.
Не найдется, пожалуй, ни одного нормального.
Так и видится, как Троцкий собирал эту коллекцию точнейших и ярчайших определений, эпитетов и метафор о Сергее Есенине задолго до его смерти и с удовольствием авансом сочинял посмертное слово. Как-никак бывший газетчик Троцкий знал цену своевременно поданного качественного материала.
Во время этой телевизионной передачи профессор филологии Давид Фельдман раз двадцать (никак, граждане, не меньше) успел произнести, что Есенин - это миф. А под занавес он сказанул такое, что раскрыло все его карты:
" Да Есенин и в деревне-то никогда не был. И не любил он ее. Одевался он в шляпы и смокинги.
Да и можно ли вообще любить деревню? За что? Там же нет ни водопровода, ни отопления, ни канализации".
"Граждане! - воскликнул я, хотя в моей комнате больше никого, кроме кота Ваньки, не было. - Да вот же он! Это же сам Лев Давидович Троцкий в своей очередной реинкарнации. Он может любить только то место, где тепло, где есть водопровод и где есть канализация".
Дай сейчас этому человеку заблаговременно написать некролог на смерть поэта - напишет получше многих. А потом прикажет этого поэта "шлепнуть" и после добавит, что и не поэт это был вовсе, а "миф".

Да, читатель, только теперь я понял правоту мусульман, возмущенных печатанием карикатур на своего пророка в западной прессе. Только теперь. Теперь я бы их точно поддержал.

Итак, где это я? Ага, вспомнил: иду к адвокату. Юридическая консультация располагалась там, за площадью и за Тверской улицей, по адресу Садовая Триумфальная 2. Я вышел из подземного перехода, миновал группу ожидающих (около каждой станции метро всегда кто-то кого-то ждет), среди которых выделялся высокого роста худой русоволосый парень с музыкальным инструментом (вероятно - скрипкой) в чехле, и пошел дальше – до двери консультации оставалось метров пятнадцать, как вдруг я увидел метрах в десяти впереди себя высокого богатырского телосложения старика с белой металлической палкой – как у слепых. Эта трость казалась в его руках игрушечной. Старик держался очень уверенно – с кем-то разговаривал. Он не был похож на слепого. Затем тот, с кем разговаривал старик, пошел дальше, я поравнялся со стариком, и в этот момент он обратился ко мне: не могу ли я ему помочь – провести его немного, насколько я располагаю временем. Я, совсем не ожидая от него такой просьбы, и, поглощенный мыслями о предстоящем разговоре с адвокатом Фрейдензон Е.Л., скороговоркой извинился, сказал, что не могу, и, пройдя еще несколько метров, остановился возле железной двери юридической консультации и взялся за ручку.
Такого чувства омерзения от собственного поступка я давно не испытывал: только что думал о слепых, читал высокие стихи, «воспарял душой», а когда человек попросил о помощи, поступил как один из моих адвокатов. Я повернулся, чтобы подойти к этому старику, но его уже вел за руку тот высокий молодой парень с музыкальным инструментом. Я не смог просто повернуться и нырнуть в дверь юридической консультации, что-то потащило меня за ними. Они прошли метров сто, после чего парень что-то сказал старику, и, оставив его одного, быстро пошел назад к выходу из подземного перехода, где у него, наверное, была назначена встреча. Я быстро догнал старика, но почему-то не предложил ему помощь, а медленно прошел возле него на метр дальше и остановился в ожидании, поглядывая по сторонам, думал, что вот сейчас старик сделает еще два шага и снова обратится ко мне: я почему-то был уверен, что старик хоть немного видит. Но старик, не сделав ни одного шага, обратился к двум проходившим мимо немолодым женщинам, которые, очевидно, куда-то спешили. Но они остановились, взяли его с двух сторон под руки, и медленно пошли с ним дальше. А я дальше не пошел: я все понял. И, хотя меня не покидало только что охватившее меня поганое чувство за свой поступок, я понял, что вся эта история со слепым – ответ мне на мой заданный полчаса назад самому себе вопрос: сайт нужен, люди будут его читать, и я не одинок, как не одинок и этот слепой старик - нужно только попросить о помощи.
Я вернулся назад и зашел в юридическую консультацию. Адвокат Фрейдензон Е.Л. предложила мне свой вариант моей жалобы, я его прочитал, согласился с незначительными изменениями, убрал два листочка с текстом жалобы в свой портфель и готов был откланяться. Однако на прощанье адвокат Фрейдензон Л.А решила дать мне понять, что эта моя жалоба не будет иметь успеха. Из поведения адвоката было понятно, что это мнение не только ее, и даже совсем не ее, а это ее мнение принадлежит кому-то еще, кого она очень уважает - очевидно, что имелся в виду адвокат Лапин Д.В. Что ж, посмотрим.
Теперь я не жалею о затраченных на общение с адвокатом Фрейдензон Л.А. времени и денег. Я понял, что все это было нужно только для того, чтобы я увидел этого высокого, полного собственного достоинства слепого старика: это мне еще раз было указано, что сдаваться никак нельзя.
Эту свою очередную кассационную жалобу я отправил 18 июля, и еще два дополнения к ней на следующий день - 19 июля 2003 года. Нарушения прав участника уголовного процесса были настолько, как мне казалось, очевидны, что кассационная инстанция должна была снова отменить решение судьи Владимировой. Перечислю эти нарушения:
- следователь Шашков Д.А. нарушил требования статьи 11 УПК РФ тем, что не разъяснил мне мои права (ограничение в семь суток на заявление ходатайства о проведении предварительного слушания);
- Тверской областной суд нарушил требования ч. 6 статьи 125 УПК РФ тем, что не направил мне (заявителю) копию постановления суда об отмене постановления судьи Владимировой от 30.04.2003 г.;
- судья Владимирова Л.А. не приняла у меня в суде ходатайство, хотя с момента получения мной извещения (третье июля) о назначении слушания (то есть с момента извещения меня о восстановлении мне срока заявления ходатайства) до момента заявления ходатайства в суде (девятого июля) прошло менее семи дней, отведенных на заявление ходатайства о проведении предварительного слушания.

Но все же ошибку я совершил: эту свою жалобу я отправил в Тверской областной суд (как, впрочем, это было написано в определении суда: «Настоящее постановление может быть обжаловано в Тверской областной суд в течение 10 суток со дня его вынесения»), однако следовало мне эту жалобу направлять не прямо в областной суд, а «через суд, постановивший приговор, вынесший иное обжалуемое решение» (ч.1 ст. 355), то есть направлять эту жалобу мне следовало в Калязинский суд.
И почему я об этом забыл? Обидно. А с другой стороны – почему я должен об этом помнить? Если следовать духу и букве закона, разве в постановлении судьи Владимировой был указан порядок обжалования ее определения? Нет, не был. А разве потерпевший обязан знать этот порядок? И разве на судью не распространяется действие ч.1 статьи 11 УПК РФ о том, что «Суд, прокурор … обязаны разъяснять потерпевшему … права и обеспечивать возможность осуществления этих прав».
А обязан ли судья указывать в своем определении кроме срока еще и порядок обжалования? Смотрим УПК РФ и, включив поиск по слову «порядок», находим соответствующую статью: ст.351, часть 4, «в резолютивной части приговора должны содержаться разъяснения о кассационном порядке его обжалования». Итак, обязана указать "в резолютивной части приговора", то есть обязана перед обвиняемым, признанным, в общем случае, преступником. А перед потерпевшим, видимо, таких обязательств для судьи в законе не прописано.
Что ж, в неудачах содержится, все-таки, рациональное зерно: неудачи заставляют человека взглянуть на вещи шире: судья Лебедев Л.М., получивший от Президента России Путина за свои деяния на поприще правосудия звание Заслуженного юриста России, объявлял о порядках, царящих в Калязинском районе и Тверской области вовсе не для того, чтобы судья Владимирова позволила этот порядок обжаловать. Вовсе не для этого.
Основа любого порядка – обеспечение преемственности.
И адвокат Фрейдензон Л.А. своего дела не сделала: она должна была сообщить мне о порядке принесения этой жалобы – то есть, что жалобу следует направлять через Калязинский суд. Однако посмотрим, что говорил об этом наш старый уголовно-процессуальный кодекс – УПК РСФСР? В статье 326 очень разумно было указано: «Кассационные жалобы и протесты приносятся через суд, вынесший приговор, однако подача жалобы или протеста непосредственно в кассацинную инстанцию не является препятствием для рассмотрения жалобы или протеста».

Утешает одно: я догадываюсь, что именно так и должно было случиться, что так где-то уже давно написано и скреплено неведомой мне печатью. А мне нужно только через все это пройти. Для чего? Будущее покажет.

Вперед